Я унес Россию: Апология эмиграции

Гуль Р.
М.: Б.С.Г.-ПРЕСС. В 3 т.
Год издания: 2001
Рецензент: Распопин В. Н.

Предваряя рецензию, приношу благодарность Олегу Анатольевичу Коростелеву, любезно приславшему мне несколько замечательных книг, в том числе и рецензируемое ниже издание.

В июньском обзоре я познакомил вас, уважаемые читатели, со сборником "Марина Цветаева - Георгий Адамович: хроника противостояния", здесь расскажу о книге Р. Гуля, а в сентябрьском выпуске обозрения надеюсь представить новые тома собрания сочинений Г. Адамовича, выходящего под редакцией О. Коростелева.

Роман Борисович Гуль (1896 - 1986), писатель и журналист младшего поколения первой волны русской эмиграции - личность замечательная. Не только автор интереснейших исторических романов ("Азеф", "Конь рыжий" и др.), огромного объема мемуарной книги, но еще и главный редактор лучшего "толстого" журнала зарубежья второй половины века ("Новый журнал", Нью-Йорк), примерный семьянин и бескомпромиссный недруг советской власти, он был лично знаком едва ли не со всеми крупнейшими писателями, художниками, политиками русского зарубежья. Гуль, по его собственным словам, был "жаден до людей", и эта его человеческая и журналистская "жадность" сослужила и эмиграции, и нам, и читателям будущей новой России хорошую службу.

Предоставим слово О. Коростелеву, предваряющему небольшими статьями об авторе и его труде каждый том "Апологии эмиграции". В предисловии к первой книге "Россия в Германии" литературовед пишет: "...невозможно не подивиться богатству и уникальности его (Гуля. - В.Р.) биографии. Сегодня она воспринимается как легенда, настолько резки и неожиданны были повороты судьбы. Прапорщик на Дону, рабочий на лесоповале в Гельмштедте, редактор литературного приложения к "Накануне" в Берлине, киноконсультант в Лондоне, потом фермер, батрак во Франции, снова редактор, теперь уже "Народной правды", а затем "Нового журнала" в Нью-Йорке. И при любом повороте событий Гуль продолжал писать, более того, вплоть до 1928 года - своеобразный рекорд - публиковал свои книги одновременно в эмигрантских и советских издательствах.

Сейчас даже трудно представить себе человека, одновременно дружившего с Константином Фединым и Керенским, Ниной Петровской и Виктором Кравченко, встречавшегося с Гучковым и Ю. Тыняновым, В. Маяковским и генералом А.В. Герасимовым, С. Есениным и Казем-беком, переписывавшегося с П.Н. Милюковым и Георгием Ивановым, Мариной Цветаевой и Светланой Аллилуевой, сотрудничавшего с Б.И. Николаевским, С.П. Мельгуновым и М.М. Карповичем. Книги его вызывали негодование Е.Д. Кусковой и одобрение Максима Горького, их читали В.И. Ленин и М. Тухачевский, Ю.И. Айхенвальд и Андрей Белый. Уже само обилие известных имен среди знакомых Гуля - от Бурцева до А.П. Гречанинова и от Марии Будберг до Марлен Дитрих - может привести в изумление. Для одного человека событий, пожалуй, многовато. Но для эмиграции в целом такая судьба скорее типична, при этом основные этапы жизни Гуля повторяют общие вехи эмиграции.

"Я унес Россию" - далеко не первая попытка автобиографии. Уже "Ледяной поход" (1921), "Жизнь на фукса" (1927) и "Ораниенбург" (1937) основаны на реальных событиях, произошедших с автором. Правда, каждая из этих книг повествует лишь об одном эпизоде жизни, не претендуя охватить ее целиком. Вышедший после войны "Конь рыжий" уже прямо назван автобиографией, пусть и беллетризованной. Затем была написана опубликованная посмертно "Моя биография"... Трехтомник "Я унес Россию" завершил все эти попытки, соединив разрозненные части в единое целое. Более того, к заданию рассказать о своей жизни было добавлено еще одно, гораздо большее: описать весь фон, эту жизнь окружавший, рассказать не только о себе, но обо всем поколении, иными словами, предстать не мемуаристом, а летописцем. Во многом Гулю это удалось" (Т. 1. С. 6 - 7).

Р.Б. Гуль публиковал "Апологию эмиграции" в подведомственном ему "Новом журнале", при книжном издании внося в текст необходимые правки и уточнения, сообщаемые ему читателями. Уточнений было немало: старик, хоть и не утративший ни остроты ума, ни великолепной памяти, не мог, разумеется, знать всего. Особенно это касается судеб эмигрантов, оказавшихся за "железным занавесом", то есть возвратившихся на родину, или не сумевших вовремя уехать из нацистской Германии, или - по окончании Второй мировой - попавших в зону советского влияния.

Большой именной указатель, завершающий каждый том издания, к сожалению, дает далеко не исчерпывающие сведения о персонажах "Апологии...", зачастую не предоставляя даже дат рождения и смерти. Составитель указателя объясняет этот недостаток так: "Полноценные комментарии к воспоминаниям Р.Б. Гуля по объему значительно превысили бы саму книгу, поэтому в данном издании решено было ограничиться лишь некоторыми сведениями об эмигрантах в развернутом именном указателе. На исчерпывающую полноту и точность рассчитывать не приходится, поскольку количество имен, упомянутых Гулем только в первом томе (1120), во много раз превышает объем большинства справочников по эмиграции..." (Т. 1. С. 427).

Объяснение понятно, как понятно и то, что вряд ли можно предъявлять академические претензии к первому на родине автора-эмигранта изданию его труда. Будем надеяться на издание академическое. Но вот другого несомненного недостатка книги легко можно было бы избежать. Р. Гуль, в отличие от многих его постсоветских читателей, владел несколькими европейскими языками, использовал он их и в "Апологии эмиграции". Отчего ж было отечественным издателям для отечественных читателей в подстраничных примечаниях не дать русский перевод с немецкого, французского, английского? Все это, однако, не может испортить впечатления ни от уникальной книги Романа Гуля, ни от содержательных статей Олега Коростелева, предваряющих каждый том "Апологии...".

Начинает Гуль ("пензяк толстопятый", как юмористически аттестует он самого себя в дальнейшем) издалека, с родословного древа семьи: "Мальчиком я во все глаза глядел, когда дед Сергей Петрович Вышеславцев (отец мамы) иногда (редко) показывал мне родословное древо дворян Вышеславцевых. И я узнавал, что вышли они из Литвы при Василии Темном... Бабушка Марья Петровна, урожденная Ефремова, происходила, как и дед, из мелкопоместных дворян, но не Керенского, а Краснослободского уезда Пензенской губернии...

Но насколько в роду Вышеславцевых и Ефремовых все было ясно, настолько происхождение Гулей для меня было окутано туманом... Только после смерти отца, разбирая его бумаги, в ящиках громадного резного орехового письменного стола я нашел старинную, свернутую в трубку бумагу: свидетельство о крещении младенца Карла в протестантской церкви в Царском Селе. В свидетельстве было указано, что младенец внебрачный и что родители его: отец - ротмистр Ея Величества кирасирского полка, светлейший князь Иосиф Иосифович Вреде, а мать Каролина Гуль...

Была она шведского происхождения, как и князь Вреде... Брак ее с светлейшим ротмистром был законный, но когда светлейший вскоре - через два года - захотел жениться на очень богатой тамбовской помещице Петрово-Соловово, то будто бы, благодаря своим высоким связям при дворе, брак он как-то расторг, и дед оказался "внебрачным"... Но Каролину и своего сына светлейший на произвол судьбы не бросил. Каролина с двухгодовалым сыном только уехала из Петербурга в Тамбов. Всю ее жизнь... светлейший ее содержал. Сыну же дал хорошее образование. Дед мой (сын Каролины и И.И. Вреде. - В.Р.) окончил среднее учебное заведение в Тамбове, потом поступил в Императорский Московский университет на медицинский факультет, который блестяще окончил...

Семейное предание говорит, что когда дед окончил университет, светлейший отец захотел встретиться с несветлейшим сыном и пригласил его на обед в знаменитый ресторан "Яр" отпраздновать получение докторского диплома. По семейным рассказам, дед был человек огненно-вспыльчивый и резкий. На обед с светлейшим отцом он приехал, прошел в указанный отдельный кабинет "Яра" и тут в первый раз в жизни увидел своего отца, того, кто дал ему жизнь. Руки светлейшему он не подал, сказав: "Я приехал сюда только для того, чтобы сказать вам, что вы мерзавец!" Повернулся и вышел...

Вскоре, будучи уже земским врачом Кирсановского уезда, дед познакомился с тамошними помещиками Аршеневскими и влюбился наповал в их дочь Екатерину Ивановну. Любовь оказалась взаимной, и дед сделал предложение. Однако ее родители этого брака не захотели. Но дед был человек решительный. В один прекрасный день он умыкал Катю, и в какой-то захолустной деревеньке простенький батюшка, за хорошую мзду, их обвенчал...

Прожили они свою жизнь счастливо. Екатерина Ивановна родила ему девять детей. Двое умерли в младенчестве, а семь остались в живых... Екатерина Ивановна, по рассказам, была барыней старинного стиля: французский язык, французские романы, утреннее кофе (так у автора. - В.Р.) подавалось в постель. Аршеневские... были склонны к чванству, считая в своем роду и Соломонию Сабурову, несчастную жену вел. кн. Василия III, и Кудеяра, и другие исторические фигуры. Но как многие помещики, и они пропустили свое имение в Тамбовской губернии, разорились...

В крови Аршеневских, по-моему, было что-то от татар, и шесть Гулей (мои дядья и тетки) делились на блондинистых (Гулей) и чернявых, с татарщинкой в глазах (Аршеневских)... вот откуда, стало быть, есть пошли Гули. То есть фамилия - Гуль" (Т. 1. С. 28 - 34).

В дальнейшем многие страницы своей книги Р.Б. Гуль посвятит младшим членам старинных родов, особенно своей матери и брату Сергею. И эти рассказы (равно как рассказы о жене, Ольге Андреевне) о милых сердцу людях составят наиболее волнующую, человечную и лиричную часть его мемуаров, в которых удивительно гармонично сочетаются и беглые очерки (порой на протяжении нескольких страниц просто перечисляющие фамилии и труды известных эмигрантов) литературной, художественной, музыкальной, театральной, философской, политической эмиграции, и литературные потреты ее отдельных знаменитостей (Милюков, Маклаков, Керенский, Церетели, Николаевский, А.Н. Толстой, Алданов, Цетлин, Г. Иванов, С. Аллилуева...), и непреходящим лейтмотивом проводимые по полутора тысячам страниц антисоветские политические инвективы, и злые очерки о Ленине, Сталине, Берии, Хрущеве, и высокохудожественные, по уровню приближающиеся к шмелевскому "Солнцу мертвых" новеллы о выживании нищей эмигрантской семьи в чужедальних странах, порой в немыслимых условиях.

Общий тон книги если не оптимистичен, то, по крайней мере, мужествен, несмотря на четко выстраивающуюся ее основную событийную линию - линию утрат: от утраты родины до последнего прощания с самыми близкими людьми. "Я унес Россию"; эмиграция унесла родину на подошвах сапог; мы выбрали свободу; нельзя вернуться на родину, которой больше нет; большевицкий (неизменное авторское написание этого слова) ГУЛАГ - не мое отечество... Таковы примерно гулевские формулы осмысления выбора между родиной и свободой, выбора ценой жизни и судьбы. Отсюда же, вероятно, и тональность "Апологии...".

Приведу цитату из "России в Америке", которая, кажется мне, и поясняет, и подтверждает сказанное.

"По-моему, в эмиграции мы живем более-менее благополучно только потому, что у нас как-то нет времени задуматься о том, как страшно это наше безвоздушное существование, как страшна всегда всякая эмиграция, а затянувшаяся на полвека - в особенности. Многие эмигранты неосознанно волокут эту жизнь - до конца, до кладбища на Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем, или до Нового Дивеева под Нью-Йорком... Что же спасает нас от страшности этого существования? Нас спасает - как это ни банально звучит - только духовная связь с Россией. С какой Россией? С советской? С Советским Союзом? С другой, той вечной Россией, которой мы - сами того не осознавая - ежедневно живем, которая непрестанно живет в нас и с нами - в нашей крови, в нашей психике, в нашем душевном складе, в нашем взгляде на мир. И хотим мы того или не хотим, - но так же неосознанно - мы ведь работаем, пишем, сочиняем только для нее, для России, даже тогда, когда писатель от этого публично отрекается. "Если кончена моя Россия, - я умираю", - писала в одном стихотворении Зинаида Гиппиус, подчеркивая эту нашу ничем неразрываемую, метафизическую связь с музыкой русской культуры. И когда эмигрант времен Герцена, поэт и ученый Владимир Сергеевич Печерин, возненавидевший Россию, уехал из нее и писал в стихах - "и тяжелый крест изгнанья добровольно я подъял", а в прозе - "Россия никогда не будет иметь меня своим подданным", - он все-таки уносил именно Россию в себе" (Т. 3. С. 191 - 192).

Описанию и осмыслению эмиграции вообще, ее путей и судеб, ее духовной связи с истинной родиной и посвящена книга Р. Гуля. Но одновременно, я думаю, утверждает она - вопреки названию - и то, что никакого единого понятия эмиграции нет, не было и не может быть. Эмиграция - общество в рассеянии, но общество везде состоит из отдельных людей, а душа человеческая темна есть. Темны, извилисты и далеко не всегда высоки пути эмигрантов. Сколь многие из них (и о том - десятки, если не сотни страниц "Апологии...") не укрепились на высотах духа, сколь многие из них трагически ошиблись, поверив в возможность возвращения, сотрудничества с большевиками (которые для Гуля все одинаковы, все на одно лицо, все - нелюди), сколь многие сами на поверку оказались не лучше тех, кто царил и мародерствовал в обескровленной стране за железным занавесом, сколь многие и разные - от Марины Цветаевой до Сергея Эфрона, от "красного графа Алешки" Толстого до князя Святополка-Мирского...

Выстроенная как единое целое, от тома к тому "Апология эмиграции" все же разнится. "Россия в Германии" больше напоминает привычные мемуарные очерки о мире литературном, в который автор вступает совсем молодым, неопытным литератором, но (благодаря прежде всего "Ледяному походу") быстро в нем осваивается и завоевывает авторитет как среди известных писателей и прожженных журналистов, так и среди рядовых читателей. Именно здесь больше всего развернутых литературных портретов писателей и общественных деятелей, причем не только из числа эмигрантов. "Россия во Франции" в значительной мере - художественная книга о воссоединившейся семье Гулей, их эмигрантском житье-бытье, напоминающая, с одной стороны, книги Ремарка, с другой - Ивана Шмелева. "Россия в Америке" - почти чистая публицистика и журналистика, дополненная публикацией части громадного личного архива (обширная переписка с Георгием Ивановым и Светланой Аллиулевой, свод документов по так называемому "вопросу об автокефалии"). Здесь почти нет портретов и общих очерков, за исключением тех, что являются в рассказе о "Новом журнале" - главном труде последних десятилетий жизни автора, и анализе "Архипелага ГУЛАГ" А.И. Солженицына. Вообще последний том напоминает более всего развернутый эпилог к "Апологии эмиграции" и собственной жизни писателя, "выбравшего свободу".

Каждый, разумеется, найдет в трехтомнике Р.Б. Гуля страницы для себя неприемлемые. Да что страницы - совершенно очевидно, что многих оттолкнет сама концепция страстного неприятия большевизма, коммунизма, социализма с каким угодно лицом - все едино зверским! Но, с другой стороны, никого не оставят равнодушным подлинно художественные главы книги, главы о человеческом страдании и человеческом мужестве. В первом томе это история похода немолодых уже матери и няни автора, простой крестьянки, вдвоем прошедших пешком через всю растерзанную гражданской войной Россию, под пулями пересекших польскую границу, но добравшихся-таки до Германии, до детей своих, Романа и Сергея. Это и (чуть менее драматические) последние главы "России в Германии", рассказывающие историю месячного заключения (в 1934 г.) автора в фашистском концлагере, из которого вырвала его самоотверженная любовь жены. Во втором томе таких глав больше. Это рассказы о начальном, почти нищенском, существовании Романа Борисовича и Ольги Андреевны в Париже, о еще более трудном воссоединении всей семьи (Гулю лишь чудом удалось выхлопотать французские документы для матери и семьи брата, остававшихся несколько лет в гитлеровской Германии), наконец о бедняцком крестьянском житии семьи в Гаскони в годы Второй мировой войны, о простонародном местном их окружении, об изнурительном физическом труде, о смерти матери... Страницы истинно художественные, по силе мастерства и мощи эмоционального воздействия на читателя не уступающие и самому И.С. Шмелеву. (Порой так и кажется, что роман Шмелева "Няня из Москвы" написан по мотивам документальных рассказов Гуля.)

А как хороша поданная в совсем ином, едва ли не фантасмагорическом, набоковском, что ли, духе (хоть, по собственному признанию, автор Набокова не любил: "Ну, конечно же, пошлятина... раздражающая пошлятина... десять-пятнадцать прекраснейших страниц, читая кот. Вы думаете - как хорошо, если б вот так все шло - было бы прекрасно, но эти прекрасные страницы кончаются и начинаются снова - обезьяньи ужимки и прыжки - желанье обязательно публично стать раком - и эпатировать кого-то - всем чем можно и чем нельзя..." (Из письма к Г. Иванову). Т. 3. С. 233 - 234) глава о фантастической работе в Англии, куда Р.Б. Гуль был приглашен самим А. Кордой, продюсировавшим фильм "из русской жизни", на должность консультанта!.. Уж не знаю, правдивы или "художественно увидены" образы Александра Корды (снявшего в свое время ту самую "Леди Гамильтон": "Как она звала, как она ждала, как она пила виски!.."), Жака Фейдера, Марлен Дитрих, но ярки, выразительны так, как будто видишь их на экране.

Таковы же и образы врагов. Приведу несколько цитат из главы "Ленин и "Архипелаг ГУЛАГ"", дающих, на мой взгляд, достаточно яркое представление об отношении Гуля (по крайней мере, позднего, в последние годы жизни) к большевикам.

"По-моему, эта книга А.И. Солженицына - великая книга. Впервые за страшные, кровавые полвека она предлагает ВСЕМУ МИРУ ознакомиться с бесовской, инфернальной сутью большевизма как не только русского, но мирового зла. "Архипелаг" написан с великой человечностью, с великой искренностью, ярким словом и с подачей подавляющего всякое воображение, огромного фактического материала. Всякому читателю "Архипелаг ГУЛАГ" предметно показывает, в чем в своей уродливо-марксистской дикости была пресловутая октябрьская революция Ленина. И чем были Ленин и ленинцы - как люди - этот человекоубийца в окруженьи убийц. Обычно по "интеллигентской трусости", по так называемой псевдонаучной "исторической объективности" Ленина и ленинцев называют коммунистами. Но этот термин мертв и глуп. Он не определяет ни Ленина, ни ленинцев в их человеческой натуре. Мы привыкли к планетарной лжи. Для Ленина и ленинцев есть настоящее определение, это - "гангстеры с идеологией".

Литература о Ленине громадна. Советская - преимущественно лжива. В ней Ленин подрумянен и макийирован, как покойник в американском "фюнерал хаузе"...

Советской пропагандой (и подсобной, пятоколонной, иностранной) внушается, что Ленин и гигант, и гений. Пусть так. Мы этого не оспариваем. Только это гигантство сродни гигантству прославленных "боссов" подпольного мира, вроде Аль Капоне, и уж, конечно, сродни гигантству и гению Гитлера. Организация Объединенных Наций, эта малоуважаемая международная организация, пыталась провозгласить Ленина "великим гуманистом". За полвека, от которого "кровавый отсвет в лицах есть", мы привыкли к разным махинациям. Но мы, русские, знаем, ЧТО ТАКОЕ БОЛЬШЕВИЗМ и что представлял собой Ленин как человек и политик - это воистину апокалиптическое чудовище, своей революцией убившее шестьдесят миллионов людей в России и покушающееся руками своих последователей, отечественных и всесветных тупамарос, "угробить" еще больше миллионов людей во всем мире...

По своей природе Ленин был насильник, маньяк самовластья, маньяк именно - ЕГО - неограниченной власти. До революции в большевицкой партии он был мало того что диктатор, он был "непогрешим". И когда пришла революция, Ленин в октябре полез напролом к власти СВОЕЙ партии, то есть к ЕГО власти уже во всей стране. И он захватил эту власть, подмяв под себя немногих из своих еще колебавшихся "не социалистов, а мошенников", как их гениально определил Достоевский в "Бесах". Знаменательно, что основоположник русского марксизма, и в этом отношении "учитель" Ленина, Георгий Валентинович Плеханов при известии о захвате Лениным власти в отчаяньи сказал: "Пропала Россия, погибла Россия!" Плеханов как никто знал Ленина...

Ленинская шайка в октябре бросилась только к властвованию НАД людьми, к подавлению народа своим ничем не ограниченным самовластьем...

Конечно, среди большевиков были и так называемые "идеалисты", к уголовщине Ленина не склонные. Был старый большевик Ольминский, осмелившийся написать: "Можно быть разного мнения о красном терроре, но то, что сейчас творится, это вовсе не красный террор, а сплошная уголовщина"... Были даже такие, как Тимофей Сапронов, на IX съезде партии крикнувший Ленину - "невежа!.. олигарх!" Но все эти, по Ленину, "дурачки" и несмышленыши кончили плохо: раньше или позже их всех расшлепали несгибаемые ленинские неандерталы.

Я полагаю, что некоторых из читателей, настроенных "прогрессивно", будут шокировать мои слова "шайка" и "уголовные преступники" в приложении к Ленину и ленинцам, которых на языке "научного социализма" надо называть "марксистами". Но что тут поделать, определения эти не мои. "Шайка" - это определение известного левого социалиста-демократа интернационалиста Юлия Осиповича Мартова (Цедербаума), долголетнего личного друга Ленина, соратника по "Искре". Он был одним из двух социал-демократов, с которыми Ленин был на "ты" (второй был Кржижановский). С Лениным Мартов основывал РСДРП. Так вот, еще в 1908 году Мартов писал Аксельроду: "Признаюсь, я все больше считаю ошибкой самое номинальное участие в ЭТОЙ РАЗБОЙНИЧЬЕЙ ШАЙКЕ". А его адресат, Павел Борисович Аксельрод, столь же известный основоположник РСДРП, в 1918 году писал о Ленине и ленинцах: "...не из политического задора, а из глубокого убеждения я характеризовал десять лет назад ленинскую компанию как ШАЙКУ ЧЕРНОСОТЕНЦЕВ И УГОЛОВНЫХ ПРЕСТУПНИКОВ <...> Такого же характера методы и средства, при помощи которых ленинцы достигли власти и удерживают ее". Кстати, и Петр Бернгардович Струве определял большевизм как ЧЕРНОСОТЕННЫЙ СОЦИАЛИЗМ и как смесь западных ядов с истинно русской сивухой...

Великий отец католической церкви Блаженный Августин в своем знаменитом трактате "О граде Божьем"... так писал о государстве: "Если мы отбросим право и справедливость, то что такое государство, как не большая шайка разбойников? И что такое шайка разбойников, как не маленькое государство?" Эту суть "государства разбойничьей шайки" Ленин превосходно чуял и понимал. И сразу же по захвате власти в России создал жесточайшую систему террора, с годами разросшуюся в небывалый "Архипелаг ГУЛАГ".

И.А. Бунин в "Окаянных днях" 2 марта 1918 г. записал: "Съезд Советов. Речь Ленина. О, какое это животное!" И Бунин, по-моему, прав. В Ленине было мало человеческих чувств. Это было именно одноглазое и даже не политическое, а партийное животное с уголовными манерами. И Блез Паскаль, и Владимир Соловьев, и Достоевский считали, что совесть прирождена человеку. К сожалению, думаю, что все-таки не всякому. Есть уроды. В революционном мире всегда было довольно много "моральных идиотов". И Ленин, Сталин, Азеф, Гельфанд-Парвус принадлежат именно к ним, причем два последние - Азеф и Парвус - тоже были и не без "гениальности", и не без "гигантства". "Морально то, что полезно партии", - говорил Ленин. Вот - типично готтентотская мораль... Ленин же сказал: "А на Россию, господа хорошие, нам наплевать..."... "Архипелаг" - целиком и полностью - вырос из политической доктрины и практики ИМЕННО ЛЕНИНА, из его отношения к миру и людям...

В течение десятилетий на Западе многие так называемые советологи либерального типа пытались весь терроризм Ленина перевалить на Сталина, на московские "процессы ведьм", на "великую чистку" 1937 года, на "процесс врачей" и т.д. Это была ложь во спасение некой выдумки о якобы какой-то "демократичности" Ленина (и при Ленине), КОТОРАЯ НЕ ТОЛЬКО В НЕМ (И ПРИ НЕМ) НИКОГДА НЕ НОЧЕВАЛА, НО БЫЛА ГЛУБОКО ПРОТИВНА ЕМУ ПО ПРИРОДЕ. Своим "Архипелагом ГУЛАГ" Солженицын восстанавливает историческую правду" (Т. 3. С. 242 - 254).

Так почти везде литературная критика Р. Гуля оборачивается политической страстностью (и порой, как во взаимоотношениях с Н.Н. Берберовой, - пристрастностью), политические инвективы образуют литературные портреты, а последние порой возвышаются до высокохудожественной новеллы. И чего в "Апологии..." больше - правды, искусства или пристрастия - зачастую не разобрать. Не отделить. Фактические же ошибки, как уже говорилось выше, исправлялись по ходу печатания книги самим автором, а неисправленные частично оговорены в предисловиях О. Коростелева.

Но, как формулирует публикатор во вводной статье к "России во Франции", "политика - политикой, а историки и литературоведы любых политических взглядов относятся к Гулю как к одному из основных источников по истории эмиграции, порой спорному, но необходимому, с которым хочешь не хочешь, а приходится считаться всерьез" (Т. 2. С. 26).

"Я унес Россию" - действительно значительная, интереснейшая и безусловно талантливая книга, уникальная, помимо гигантского фактического материала, предложенного автором читателю, еще, между прочим, и тем, что вышла из-под пера человека на девятом десятке, однако исполнена не только должной мудрости, но и ясного ума, страстного темперамента и даже молодого задора.

В последнее десятилетие усилиями ряда отечественных издателей и литературоведов выпущены наконец многотомные собрания сочинений классиков эмиграции: Ивана Шмелева и Бориса Зайцева, Саши Черного и Владимира Набокова, Дмитрия Мережковского и Марка Алданова, Владислава Ходасевича и Георгия Иванова. Ныне под редакцией О.А. Коростелева выходит полный Адамович. Наверное, в недалеком будущем нас ждет встреча и с многотомным, подробно откомментированным Гулем. "Апология эмиграции" - яркое свидетельство тому, что уж без него-то точно - "народ неполный".

«Я унес Россию: Апология эмиграции»
Год издания: 2001

А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я