Литературные заметки. Книга 2

Адамович Г.В.

Собрание сочинений. Литературные заметки: В 5 кн. Кн. 2. ("Последние новости" 1932 - 1933) / Подг. текста, сост. и примеч. О.А. Коростелева. СПб.: Алетейя. - 512 с.

Год издания: 2007
Рецензент: Распопин В. Н.

После пятилетнего перерыва вышел в свет очередной том собрания сочинений Георгия Адамовича, крупнейшего критика русского зарубежья и замечательного поэта. Тиражом вдвое меньшим по сравнению с предыдущим томом, в удешевленном переплете - но все-таки вышел, и к тому же на хорошей бумаге. Порадуемся же этому событию и углубимся в чтение. Перед нами - лучшие критические статьи, опубликованные этим истинным трудоголиком (Адамович на протяжении нескольких десятилетий писал практически обо всем, сколько-нибудь интересном в области художественной культуры, как на Западе, так и в СССР, будь то литература, философия, критика, театр, кинематограф, политика) в газете "Последние новости" за 1932 и 1933 гг.

Ранее я неоднократно и достаточно подробно рассказывал о предыдущих томах собрания сочинений и других изданиях Адамовича (см. на сайте статьи о книгах "Одиночество и свобода", "Комментарии", "Литературные заметки. Кн. 1" и др.), любезно присылаемых мне их составителем Олегом Анатольевичем Коростелевым, которому в очередной раз приношу искреннюю благодарность и за эти посылки, и - главное - за его поистине бесценный труд, потому здесь ограничусь совсем небольшой рецензией.

Чем, на мой взгляд, отличаются томики "Литературных заметок" от тех же итоговых "Комментариев" и "Одиночества и свободы"? Прежде всего, я бы сказал, "легким дыханием". Здесь автор не подводит итоги, почти не комментирует, не расставляет точки над i. Он делится впечатлениями о живом. Вот только что вышел за "железным занавесом" роман Валентина Катаева "Время, вперед!", или журнал "Красная новь", или - в Париже - очередной номер "Современных записок" - Адамович тут же знакомит с ними читающую русскую эмиграцию. В первом случае, отчетливо осознавая, что рядовой читатель вряд ли вообще увидит книжку Катаева, он сначала коротко и ясно перескажет ее содержание, а затем непременно даст ей точную, объективную оценку; во втором - сообщит о новых, более-менее интересных авторах, появляющихся в метрополии, и расскажет об очередных правительственных директивах "инженерам человеческих душ". В третьем же случае, с более доступным рядовому читателю эмигрантским журналом, - бегло, кратко, но удивительно емко проанализирует его литературную часть, охарактеризует достоинства и недостатки прозаических, поэтических и критических текстов, здесь опубликованных, и, кроме того - удивительное дело, - позволит читателю "Последних новостей" как бы воочию представить себе именно этот, конкретный, журнал, этот, конкретный, номер "в лица необщем выраженье".

Верите ли, читая статью за статьей, каждая из которых ко всему еще и тщательно прокомментирована в конце тома О.А. Коростелевым, сегодняшний читатель не просто погружается в материал - ощущает себя современником ушедшей эпохи, воочию наблюдает прощальное, закатное зарево великой русской литературы?..

В начале 30-х годов, правда, Адамович свою эпоху расценивал еще оптимистически, немалые надежды связывал с советской литературой. Эти надежды, этот оптимизм явственно ощущается в статьях, составляющих вторую книгу "Литературных заметок". Оптимизм, я сказал, благожелательность - но не восторг. Слишком трезвым был взгляд Адамовича, слишком воспитанным вкус, слишком глубокими знания, слишком широким кругозор этого человека, чтобы смотреть на мир через розовые очки. Впрочем, все эти "слишком" в какой-то мере и ограничивали Адамовича, в масштабе личности все же уступавшего, на мой взгляд, нескольким своим современникам, не давали ему возможности принять и полюбить явление, так сказать, "через не могу". Примером могут послужить приведенные в примечаниях к тому фрагменты критических статей Владислава Ходасевича, написанных параллельно статьям Адамовича и освещающих те же самые литературные события (роман Е. Бакуниной "Тело").

Я думаю, что Адамович-критик определяется не глубиной исследования, а, скорее, размахом диапазона и остротой зрения, позволяющей ему не только блестяще оценивать состояние современной культуры, но и давать изумительные по точности предсказания будущего (пример: посмертная судьба творчества Маяковского), но вряд ли нежелание или невозможность достигать "последней глубины" стоит ставить в вину не ученому, а критику. Критиком же Адамович был, действительно, - прав Бунин, - лучшим. И, пожалуй, не только в эмиграции. Вообще: лучшим русским литературным критиком. Сказанное не означает, конечно, умаления достоинств классиков и современников, но умение своевременно схватить самую суть явления и сжато, концентрированно, понятно для любого читателя выразить ее в двух-трех небольших абзацах отличает Адамовича от всех вообще русских критиков.

В этом томе представлены пятьдесят статей и рецензий, охватывающих все наиболее значительные (как положительные, так и отрицательные) явления текущей литературной жизни 1932 - 1933 гг. в русском рассеянии и метрополии. Критик размышляет об эмигрантской и советской литературе вообще, о литературной политике в СССР и на Западе, анализирует конкретные книги и творчество в целом Б. Савинкова, А. Штейгера, Д. Кнута, Б. Пастернака, М. Горького, М. Шолохова, Ант. Ладинского, В. Шкловского, Н. Берберовой, Ю. Фельзена, Л. Леонова, М. Шагинян, А. Белого, Вс. Вишневского, Ал. Н. Толстого, М, Кольцова, И. Ильфа и Е. Петрова, Ф. Гладкова, совсем забытого ныне А. Лебеденко, А. Веселого, И. Бабеля, Л. Зурова. Но и не только... Русская литература - как советская, так и еще в большей степени зарубежная - всегда испытывала, не могла не испытывать мощного влияния западной литературы. И Адамович в ряде статей констатирует и великолепно анализирует это влияние Луи Селина, Эриха Марии Ремарка, Джона Дос Пассоса. Помимо того, из тех же статей можно узнать и о литературных амбициях, например, Барбюса, организовавшего целую кампанию против Ремарка, чей роман "На Западном фронте без перемен" обретал большую популярность, нежели барбюсовский "Огонь".

Закончу так же, как делал это в предыдущих рецензиях на критические книги Адамовича, - приведу несколько цитат, дабы читатель мог решать самостоятельно: разыскивать ли ему всеми правдами и неправдами один из 700 экземпляров (таковы, увы и ах, ныне тиражи не беллетристики, а настоящей литературы) второй книжки "Литературных заметок", или довольствоваться использованием в своей работе нижеследующих выписок.

О В.В. Набокове (печатавшемся до отъезда в США под псевдонимом В. Сирин):

"Бесспорно, Сирин - замечательное явление в нашей новой литературе. Замечательное - и по характеру своему довольно сложное. Он соединяет в себе исключительную словесную одаренность с редкой способностью писать, собственно говоря, "ни о чем". Когда-то Лев Шестов сказал о Чехове, что его писания - это "творчество из ничего". О Сирине можно было бы повторить эти слова, придав им смысл и оттенок, которые к Чехову относиться не могут, - оттенок несравненно большей "опустошенности", большей механистичности и странной, при этом, беспечности... <"Подвиг" > - роман бесспорно талантливый - представляет собой апофеоз и предел "описательства", за которым зияет пустота" (С. 31 - 32).

Об А. Белом и А. Блоке:

"Белый... может быть, был от природы одареннее Блока, во всяком случае, - шире, отзывчивее, вдохновеннее. Но у него вместо ума и души - какой-то проходной двор по сравнению с Блоком. Все летит, все пролетает без задержки, без следа, - и после удивления не остается ничего" (С. 72).

"Бывает поэзия, которая как бы идет в жизнь, чего-то от жизни ждет и требует: такова, например, поэзия Блока; и в этой глубокой "человечности" - вся ценность блоковских стихов" (С. 79).

О французских писателях, ставших для русской литературы "своими":

"...его (Л. Селина. Речь идет о романе "Путешествие на край ночи". - В.Р.) удивительная книга принадлежит к тем, которые в русском сознании сразу воспринимаются как нечто "свое" (как "своим" был для нас, например, Мопассан и никогда не был и не станет Анатоль Франс; как своим стал для русской поэзии Бодлер, несмотря на всю его парижско-столичную, декоративную изысканность, и никогда не станет Виктор Гюго; дело, по-видимому, в подчеркнутой правдивости, в тоне, родственном русскому стремлению непременно говорить о "самом важном" и в каком-то пренебрежительном отношении ко всему, что не может быть под категорию "самого важного" или "самого правдивого" подведено; у Селина дело еще в глубокой его анархичности, в полном сожжении всех кораблей и, особенно, в той чуть-чуть хмельной безнадежности, которую русские считают своей исключительной монополией)" (С. 385).

О М. Шолохове:

"У Шолохова, несомненно, большой природный талант. Это чувствуется со вступительных страниц "Тихого Дона", это впечатление остается и от конца романа, хотя третий том его, в общем, суше, бледнее и сбивчивее первых двух. "Поднятая целина" по замыслу мельче. Но в ней все, о чем рассказывает Шолохов, живет: каждый человек по своему говорит, всякая психологическая или описательная подробность правдива. Мир не придуман, а отражен. Он сливается с природой, а не выступает на ней своенравно-наложенным, чуждым рисунком. Искусство Шолохова органично.

В заслугу ему надо поставить и то, что он не сводит бытие к схеме в угоду господствующим в России тенденциям, - как это случается, например, у богато-одаренного, но растерянного и, кажется, довольно малодушного Леонова... Шолоховские герои всегда и прежде всего люди: они могут быть коммунистами или белогвардейцами, но эта их особенность не исчерпывает их внутреннего мира. Жизнь движется вокруг них во всей своей сложности и бесцельности, а вовсе не для того только, чтобы закончено было какое-либо "строительство" или проведен тот или иной план... Все у Шолохова очень "ладно сшито". Он знает, о чем пишет, - знает не только в том смысле, что касается близких себе общественных слоев, но и в том, что видит и слышит все изображаемое, как будто бы в действительности оно было перед ним. Фальши нет почти совсем. <...>

...может быть, лучшая и самая сильная особенность дарования Шолохова: его чувство земли. Думаю даже, что именно она к Шолохову влечет и тянет: литература везде, во всем мире, механизируется, теряет живую непосредственность, надстраивает в своих вымыслах этаж за этажом, обрывает корни, - и если вдруг появляется книга, в которой чувствуется еще близость к истокам бытия, это действует очищающе... В европейской словесности сейчас таков Гамсун, который, конечно, другим беллетристам не чета, и умеет быть художником тончайшим и обостренно-чутким, сохраняя всю силу и близость стихиям. Шолохов, что говорить, грубоват. Его здоровье чуть-чуть животное, звериное. Кстати, характерно, что ему лучше всего удаются образы зажиточных, крепких казаков, веками, из рода в род, сидящих на тех же хуторах, отстаивающих свою землю зубами, как волки. Чуть только надо изобразить "сознательного работника", Шолохов слабеет. <...>

При всем том я не думаю, чтобы Шолохов был писателем первоклассным, каким его нередко называют в последнее время. Он еще молод, окончательную оценку ему давать рано. Однако в будущее его "верится с трудом" <...>

Он еще в "школе первой ступени" общей культуры, и неизвестно, что бы с ним было, если бы пришлось ему пройтись по многим мытарствам, открытым современному человеку... Леонов, мне кажется, все-таки крупнее и значительнее, как художник, чем Шолохов. В нем есть беспокойство, которое рождается только присутствием мысли. В нем есть "дрожжи". Шолоховское же тесто именно без дрожжей: оно не бродит и потому едва ли взойдет. Леонов способен написать сто или двести плохих и лживых страниц, но вдруг "взлетит" и в нескольких строках искупит все свои грехи. Шолохов не срывается, но и не взлетает... Пишет он легко, широко и свободно. Как будто бы так, как советовал писать Гете: "словно из ведра". Но Гете добавлял: "исправляйте - потом". У Шолохова "ведро" остается в девственном состоянии, и такова вся ведерная размашистая сущность его, что исправления почти невозможны <...>

"Тихий Дон" уже не раз сравнивался с "Войной и миром". Шолохова называли последователем и учеником Толстого. Кое-что от Толстого у него, действительно, есть, но чем пристальнее вглядываешься, тем сильнее убеждаешься, что это - только оболочка толстовского искусства... Да, "роман-fleuve". Но Толстой им управляет, он нас самих, читателей, уносит на его волнах. А Шолохов не в силах поток сдержать. Третий том "Тихого Дона" срывается на откровенную бестолочь: автор больше не знает, что, куда, к чему, и в поисках спасения цепляется за "руководящую" коммунистическую идейку. Мысль могла бы помочь ему. Но мысли у Шолохова нет. <...>

Люди сейчас тоскуют об искусстве большого масштаба. Отчасти оттого их к таким художникам, как Шолохов, и влечет. К тому же от его книг "пахнет Россией", самой подлинной, неизменной. Успех его понятен и оправдан. Надо только помнить, что в наши дни видимость "большого искусства" достигается лишь ценою некоторых уступок в сторону лубка, и что иногда в одном невнятном стихотворении, в одном беспомощно обрывающемся романе истинного величия больше, чем в многотомной и многословной эпопее о войне и революции" (С. 317 - 323).

На том, напомнив читателю об удивительном совпадении судеб поздних Шолохова и Гамсуна, а еще больше - их посмертных судеб, как бы тоже ведь предсказанных здесь Г. Адамовичем, эту рецензию завершим. И останемся с надеждой дожить до выхода следующего тома сочинений великого критика.

«Литературные заметки. Книга 2»
Год издания: 2007

А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я

Литературные заметки. Книга 2

Новые публикации

ВИДЕОСЮЖЕТЫ