История русской литературы с древнейших времен по 1925 год

Святополк-Мирский Д.П.
Пер. с англ. Р. Зерновой. - Новосибирск: Изд-во Свиньин и сыновья , 2005. 964 с.
Год издания: 2005
Рецензент: Распопин В. Н.

Среди книг, выпускаемых новым новосибирским издательством Свиньин и сыновья , преобладают сочинения местных авторов. Что понятно и логично. К сожалению, в нашем большом городе больших писателей нет (есть, однако, известные и за пределами области, как, например, фантаст Г. Прашкевич). Соответственно и те книги, что выпущены означенным издательством, имеют по преимуществу лишь местное значение, да и то не всегда. Это печально, но факт. И вообще - факт, и на примере изданий Свиньина . Здесь, конечно, нет никакой вины издателя, а есть наша общая беда. Потому недешевые книги в светло-голубых переплетах почти без движения лежат во всех книжных магазинах. Кроме той, о которой пойдет разговор. Хотя и ее, выпущенную тиражом 5000 экземпляров (что немало по теперешним временам, но, конечно, совершенно недостаточно, если иметь в виду значимость книги для огромной массы учащихся и учащих) можно пока что купить за 230 рублей в Дикси или заказать в издательстве.

Сделайте это непременно, уважаемый читатель, в особенности если вы словесник, библиотекарь, студент, старшеклассник или просто настоящий читатель. Сей тысячестраничный кирпич содержит редчайшие, кажется, даже несочетаемые качества одновременно краткую и полную интереснейших подробностей историю прекрасного пути, пройденного русской литературой за девять столетий, поистине романическую окрыленность изложения, афористическую и зачастую парадоксальную глубину характеристик отдельных авторов, произведений, направлений развития русской культуры, в которой, как известно, именно литература всегда была за коренного. Эта книга монументальна и энциклопедична по сути, но по форме меньше всего напоминает учебник (хотя написана именно как учебное пособие, правда, для англоязычного читателя и на английском языке). Текст читается запоем, по ходу чтения его без конца хочется цитировать вслух домашним и конспектировать не для того чтобы запомнить, многие пассажи запоминаются сами собой, как талантливые стихи, но для того чтобы еще и еще полюбоваться умными и вкусными, сочными авторскими определениями и характеристиками.

Примеры? Сколько угодно! Вот пассаж о поэзии Языкова:

Пушкин говорил, что Кастальский ключ, из которого пил Языков, течет не водой, а шампанским. Почти физическое опьянение, производимое стихами Языкова, хорошо знакомо его читателям. Поэзия его холодна и пенится, как шампанское или как минеральный источник. К человеческим чувствам она отношения не имеет. Сила этой поэзии не в том, что она означает, а в том, что она есть. Потрясающая физическая или нервная энергия его стихов не имеет себе равных. Но не следует думать, что он был источником словесных водопадов, как Гюго или Суинберн. Во всем этом словесном напоре ощущается рука мастера и самообуздание, доказывающее, что не зря Языков был современником Пушкина и Баратынского. Он никогда не бывает ни болтливым, ни пресным: его стих так же насыщен, как стихи старших собратьев по ремеслу (С. 196).

Или (в достаточно пространном и замечательно емком, но и критичном разговоре о Лермонтове) определение, данное буквально двумя словами, весьма популярной сегодня в учебных заведениях и не всегда правильно толкуемой рефлексии: критическое самонаблюдение (С. 250). Заметьте, учителя-словесники: САМОнаблюдение, то есть наблюдение в себе, в себя, над собой, а не по поводу размышлений князя Андрея под дубом вековым.

Или формулировка главного принципа русских романистов:

Люди не хороши и не плохи; они только более или менее несчастны и заслуживают сочувствия это можно считать формулой всех русских романистов, от Тургенева до Чехова. Это-то Европа и восприняла как откровение этих писателей человечеству, когда они впервые открылись Западу (С. 299).

Или замечательное вкупе спорностью и бесспорностью суждение о Гончарове и его Обломове :

Это великая книга. Избитая точка зрения учителей и профессоров литературы что Гончаров великий стилист и великий ОБЪЕКТИВНЫЙ живописец реальности до смешного неверна. Все как раз наоборот. Проза Гончарова это золотая середина, как и аксаковская и тургеневская, но в то время как у Аксакова и Тургенева соблюдено чувство меры в аристотелевском понимании, у Гончарова умеренность в обычном английском смысле слова. В его прозе нет ни прекрасной полноты и щедрости Аксакова, ни грации и нежности Тургенева. Что касается объективности, то Гончаров был так же неспособен заглянуть в другого человека, как до него Гоголь. У него был глаз и была способность к самоанализу. Он умел видеть и регистрировать внешнюю жизнь и умел извлекать из своего внутреннего я более или менее сублимированные отражения. Величайшее из них Обломов. Обломов более чем персонаж: это символ (С. 320).

Или о тургеневском Базарове, а скорее о его создателе формулировка, достойная, кажется, самого Юнга или Фромма:

Базаров сильный человек, но он написан с восхищением и изумлением, написан автором, для которого сильный человек есть нечто ненормальное (С. 339). Читали ли вы когда-нибудь более глубокую характеристику? Здесь в двух словах и парадокс Базарова, и биография его автора.

Или о Христе в блоковской поэме Двенадцать (как мы знаем, одном из самых сложных для учителя и учащегося эпизодов в школьной программе):

Это поклон в сторону путаного революционного мистицизма Иванова-Разумника и доказательство совершенной нерелигиозности мистицизма Блока < > имя Христа значит для него не то, что оно значит для христианина, - это поэтический символ, существующий сам по себе, со своими собственными ассоциациями, весьма отличными от Евангелий и от церковных традиций. Любое толкование Христа в Двенадцати , не учитывающее блоковскую поэзию в целом, будет просто бессмысленным (С. 775). Каким оно почти всегда и бывает на наших обкорнанных уроко-часах словесности, не правда ли?

Или горчайшая (и, по-моему, справедливейшая) ложка дегтя в панегирическую характеристику цветаевской поэзии о ее прозе (и это во многом характеризует автора, с Цветаевой не только тесно сотрудничавшего на страницах евразийской печати, но и тепло дружившего):

самая претенциозная, неряшливая, истерическая и вообще самая плохая проза, когда-либо написанная на русском языке (полагаю, читатель поймет, что автор имеет в виду литературу, а не бульварные романы).

Или, наконец, убийственно ироничная (хотя, конечно, данная, так сказать, по мотивам бунинской, или в полном с ней согласии) и абсолютно исчерпывающая характеристика Алексея Н. Толстого:

Самая выдающаяся черта личности А.Н. Толстого удивительное сочетание огромных природных дарований с полным отсутствием мозгов. Пока он просто и доверчиво отдается потоку своей природной творческой мощи, он очаровательный и ни на кого не похожий писатель; стоит ему покуситься на выражение мыслей и он становится жалок. Поскольку он очень редко полностью воздерживается от мыслей, очень немногие его произведения безупречны. Но по изобразительному дару и стихийной творческой силе мало кто из современных писателей ему равен, и уступает он разве только одному Андрею Белому. Одно из лучших его качеств великолепный, вкусный, не книжный русский язык, которому он научился у себя дома, в Самаре, и которому дал волю под влиянием Ремизова (С. 861).

Примеров, думаю, достаточно для того, чтобы заинтересованный читатель понял: издатели подарили ему настольную книгу. А еще что написана она классиком. То есть не сегодня и не здесь. Упаси Бог, я вовсе не имею намерения огульно обидеть новосибирских литераторов и тем более новосибирских литературоведов. Наши филологи за последние два десятилетия сделали для культуры вряд ли меньше своих столичных коллег. Однако и те ныне вслух отказываются от создания в сегодняшнем культурном и историческом безвременье новой, отвечающей современным требованиям истории русской литературы. Пример тому первый выпуск журнала НЛО двухлетней давности, где крупнейший ученый М.Л. Гаспаров прямо заявил: в нынешних условиях, при нынешнем разброде умов это невозможно (см. рецензию Т.И. Печерской на нашем сайте).

Автор Истории - фигура во всех смыслах необычная и недюжинная. Князь, ведший свою родословную от Рюриковичей, белоэмигрант, один из создателей евразийства (подробнее об этом политическом течении можно прочесть в наших рецензиях на книги Г. Адамовича, М. Цветаевой, двухтомник литературной критики русского зарубежья, представленных на этом сайте), коммунист, возвращенец, узник и жертва сталинских лагерей, Дмитрий Петрович Святополк-Мирский писал свою книгу, как уже говорилось, в Англии для английского читателя. Причем для читателя самого широкого это явствует из легкого, доступного, изящного изложения самой сложной проблематики. (Замечу в скобках: таковыми изяществом и доступностью изложения отличается не только труд Мирского, но и, например, книжка Н. Берберовой о Блоке, написанная десятью годами позже на французском языке для французских школяров. А если вспомнить набоковские штудии для американского студенчества, то, полагаю, можно сделать вывод о том, что отчего-то литературоведческие учебные книги русских писателей, созданные для зарубежного читателя, явно превосходят аналогичные тексты, написанные отечественными авторами на родине. То ли дело тут в том, что нет среди авторов наших учебников мирских да берберовых, то ли в том дело, что для английских и французских чиновников от просвещения, заказывающих музыку, русская литература литература зарубежная и, стало быть, ее история даже в столь блистательном, как в данном случае, изложении общему унынию государственного просвещения не повредит, ведь читать ее станут только те, кого у нас в школьных и околошкольных отчетах принято называть странным и ей-ей двусмысленным словечком продвинутые .)

Так вот, автор Впрочем, о нем и об истории создания его труда достаточно, пусть и несколько однобоко вполне в духе нашего, не претендующего на глубину времени, рассказано в издательском предуведомлении и предисловии магаданского критика А. Бирюкова ( Свиньин и сыновья переиздали книгу, впервые вышедшую в нашей стране тиражом 600 экз. в 2001 г. именно в Магадане, быть может, потому что ее переводила с английского колымская узница Руфь Зернова). Посему отошлю читателя к предисловию, или что то же самое к послесловию, в котором Геннадий Прашкевич зачем-то повторяет текст Бирюкова, лишь слегка его сокращая и расцвечивая литературными анекдотами, о самой же книге по существу не сообщая ничего.

А между тем именно в послесловии и следовало бы писать о книге, о ее уникальности в нашей культуре, ведь недаром же издательская аннотация на последней странице обложки завершается ссылкой на Набокова, считавшего труд Мирского лучшей историей русской литературы на любом языке, включая русский .

Как вы думаете, почему? Потому что иные (и многие) высказывания автора совпадают с набоковскими представлениями? Потому что Мирский открыто предъявляет к кондовой нашей классике эстетические требования, какие к ней никто до него с такой настойчивостью и всеохватностью не предъявлял (а она, классика добавлю - несмотря ни на что им в большинстве своем удовлетворяет и как раз эти доказательства решительного соответствия высокой русской литературы как этическим, так и самым жестким эстетическим требованиям, вероятно, лучшее, что есть в Истории )? Потому что не восхищается слепо, но безжалостно анализирует, порой выводя за рамки социального контекста не только политические тексты, например, Степняка или даже Достоевского, но и страшно подумать! самого Толстого? Потому что такому эстетическому, но и не только еще непременно историческому, постсимволистскому - безжалостному, но ведь и восхищенному же - анализу он бесстрашно и безжалостно подвергает и современных ему (второй том Истории вышел в 1926, первый в 1927 г.) авторов Хождения по мукам и Белой стаи , и классиков-первопроходцев, создателей Жития и Горя от ума ? Или, быть может, потому что Мирский, несмотря на свою эстетическую сверхзадачу и, в общем, отчетливо читаемое стремление воздать должное иным из тех, кому ранее было не додано, в принципе-то объективен в самой что ни на есть высокой степени?

Набокову виднее, но видно теперь и нам: воистину так - книга Святополка-Мирского почти идеальна (если не считать, конечно, некой ангажированности эпохой ), ибо соответствует всем (кроме опять-таки времени создания) основным требованиям, которые можно предъявлять к подобному труду. А именно: она в высшей степени культурна, литературна и исторична. Более того - она написана человеком влюбленным не только в отечественную словесность, но и в само отечество. Пусть написана она давно, издалека, даже и не на русском языке, но зато и не из-под глыб цеховой или политической ангажированности. Все это означает, что лучшей истории русской литературы, во всяком случае, одинаково подходящей и для школьного-институтского образования, и для самообразования, и просто для того, чтобы читать и перечитывать в пользу и удовольствие, у нас нет. Да по всей видимости не будет еще долго. И потому как жаль, что книга эта написана в середине 20-х, а не позднее, ведь сколько бы ни старался век-волкодав , русская литература отнюдь не завершилась фигурами Мандельштама и Замятина, а филология творчеством Шкловского и формалистов , то есть последних могикан , аттестованных блистательным князем-коммунистом.

И в заключение. Да не обидятся на рецензента издатели за легкую критику. Ведь на самом-то деле издание, о котором шла речь, для Новосибирска беспрецедентно. И по существу, и в частностях (текст почти напрочь лишен опечаток, сам тысячестраничный том со вкусом оформлен, выглядит аккуратно, при чтении не скособочивается и не разбухает, разве что вот переплетен не в ледерин или коленкор, как того без всякого сомнения заслуживает). Словом, до Свиньина и сыновей такие книги издавались преимущественно в столицах. Может, и чаемому не только Солженицыну местному самоуправлению этот том первая ласточка? Дай-то Бог!

«История русской литературы с древнейших времен по 1925 год»
Год издания: 2005

А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я