Петух и арлекин

Кокто Ж.
СПб.: Кристалл. - 864 с.
Год издания: 2000
Рецензент: Распопин В. Н.

"Вопреки легенде я всегда с большим уважением и даже любовью относился к традициям. По-моему, нет ничего глупее, чем конформизм антиконформизма".

"В каждом из нас живет ангел, и мы должны быть его хранителями".

В этих двух, исполненных изящной парадоксальности, авторских афоризмах, и заключается, по-видимому, тайна личности Жана Кокто исекрет его искусства. А помимо того, и основная тема творчества по многим причинам уникального автора во французской и мировой культуре первой половины ХХ века.

С уникальности и начнем. Поэт Жан Кокто, преданный друг Пикассо и Радиге, Аполлинера и Сати, Стравинского и Пруста, сотрудник, знакомец и почитатель Дягилева и Нижинского, Таирова и Чаплина, Равеля и Утрилло, Дебюсси и Элюара, Бунюэля и Арагона, любовник и воспитатель Жана Маре, "зажигатель" звезд Марии Казарес и Эдуарда Дерми был разнообразно, если не всесторонне - не хочется говорить: одарен - гениален.

Лирик (несколько книг стихотворений и поэм) и романист (автор трех романов, написанных "мускулистым", афористичным языком поэта, в лучшем из них, "Самозванце Тома", по выражению великого Алехо Карпентьера, по технике письма напоминающем "фортепианные пьесы Равеля", добившийся "прямо-таки геометрической стройности и четкости формы": "Пятнадцать строчек его описания войны впечатляют не меньше, чем пять страниц вагнеровски громоподобных произведений Барбюса"), живописец (оставивший блистательные образцы не только в графике и станковой живописи, но и расписавший несколько соборов и общественных зданий) и кинорежиссер (один из создателей поэтического кинематографа, автор шести картин, две из которых поставлены молодыми режиссерами по сценариям и под руководством Кокто; см. наши рецензии на сайте "Синемафор"), драматург (автор поэтических и прозаических трагедий и трагикомедий, по сию пору не сходящих с театральных подмостков во всем мире) и актер (главная роль в фильме "Завещание Орфея"), джазист и педагог, музыкальный и художественный критик, в каждой из этих областей художественного творчества он оставил канонические тексты, шедевры мастерства, вкуса и трудолюбия.

Но прежде всего Кокто был Поэтом, - в его понимании не просто существом, живущим стихами, но человеком, носящим в своей груди сразу и ангела, и Смерть, и оттого вступающим с жизнью в неповторимый диалог. Неповторимый же - не столько потому, что обычным людям он не доступен по причине их обыкновенности, сколько потому, что Поэту сей диалог диктует нечто высшее, недоступное не только публике, но зачастую непонятное и самому Поэту. Отсюда - необходимость быть хранителем собственного ангела, ведь небожители, как и музы - существа капризные. Отсюда же и необходимость для Поэта, точнее для самого Кокто быть подвижником ("Мечтатель всегда плохой поэт"; "Писать, особенно стихи, все равно что потеть. Произведение - это пот"), не останавливаться на достигнутом, резко менять вектор движения, рискуя показаться непосвященным автором эклектичным, автором, как бы сказал сам Кокто, "без линии", то есть без "непрерывности личности": "Мэтр - это липкая бумага для мух. Липнет их к нему все больше и больше. И скоро он оказывается так покрыт ими, что его и самого уже не видно. Надо быть опахалом от мух". На самом же деле Кокто, как, собственно, и все на свете настоящие писатели и художники, всегда говорил об одном и том же, главном, заветном (см. стартовые цитаты рецензии). В искусстве важно не ЧТО, а КАК не потому, что форма важнее содержания, а потому что содержание в любом более-менее значительном произведении задается с первой (в первой) же строки. Как содержание "Портрета Дориана Грея" Оскара Уайльда - в двухстраничном предисловии, сюжетно с романом не связанном. Жана Кокто не раз сравнивали с Уайльдом - блистательным образчиком интеллектуального и парадоксального изящества в жизни и искусстве.

Сам он протестовал против такого сравнения, но сомневаться, пожалуй, не приходится: так. Разве что дарования Кокто были шире и разнообразнее, разве что личная судьба его сложилась счастливее.

Но к тому, помимо воли богов, были и причины, происходящие от самой личности Кокто, человека более волевого и, если угодно, мудрого, нежели блистательный британский "ум и драматург", как гласит надпись на могиле Уайльда. И еще, при всем уважении: Уайльд несомненно страдал некоей формой нарциссизма ("Ах, Нарцисс, какую забавную пару ты собою сейчас не идет, разумеется, о половой ориентации - оба известные бисексуалы - речь о душевном здоровье.

Берусь утверждать, основываясь на творчестве поэта, что Жан Кокто, в отличие от многих и многих "пациентов доктора Фрёйда", был душевно здоров. Берусь утверждать, что, несмотря на преклонение Кокто перед Ницше и его дионисийством, поклонник был как раз натурой аполлонической - настолько, разумеется, насколько позволяла ему это личная судьба и европейская история со всеми ее бесконечными мировыми войнами и художественными революциями ХХ столетия. Здесь, думаю, и заключен организующий его поэтику и выделяющий его творчество из многих и многих великолепный парадокс, имевший место быть до Кокто в искусстве разве что в ветхозаветной борьбе Иакова с ангелом: аполлоническая натура в противоборстве с дионисической тематикой. Ежедневно общаясь со Смертью, Кокто, однако, никогда не ужасался ей, как до конца дней своих Лев Толстой. Он сумел эстетизировать ее, представить себе и нам в облике очаровательной молодой женщины, убедить себя, что неизбежное путешествие Орфея в сумрачный Аид все же не будет последней дорогой в никуда. Еще бы: с такой-то инфернальной красавицей, как Мария Казарес!

Быть может, во всем этом есть некое снижение вещей высоких и нерелигиозному сознанию недоступных, есть горькая, но отнюдь не висельная ирония... Да что ж прикажете делать нашему брату, жизнь прожившему в эпоху мировых боен и революций, или - что во всяком случае, не лучше - рожденному на руинах...

Кокто умел работать, как никто. Работой он, видимо, и спасался от страха небытия. Работой, а еще любовью. Умение любить - вот, кажется, главный его талант, основополагающее свойство его личности, его добрый гений.

Нет, он не влюблялся, он любил, то есть хотел и умел быть верным другом (чего, например, больше в его связи с Жаном Маре: страсти отеческой, любовной, или дружеской? Сам Маре, отнюдь не скрывавший ни своей гомосексуальности, ни связи с Кокто, писал о нем, предваряя посмертную публикацию стихотворений Кокто, обращенных к публикатору, ни больше, ни меньше как с поклонением: "...мой Добрый-Гений-Жан", а стихи Доброго Гения характеризовал, как самое дорогое для него, как то, "что составляет мое богатство"). Поэтому Кокто никогда не был одинок. Поэтому же он безусловно человек светлый, аполлонический: "При всем своем пессимизме я уверен, что все к лучшему в этом мире, и одержим нелепой страстью ко всеобщему согласию... И каждый вечер засыпаю спокойно, если прожил день, ни единым словом не причинив вреда ближнему".

Другое - особенно потрясающее в творческом мире - свойство личности Жана Кокто - отсутствие непомерного честолюбия, заставляющего художника брать штурмом недоступные вершины, но и сталкивать с них всех прочих, желающих забраться туда же: "Мне непонятен мир, где чужой успех воспринимают как удар, меня успех собратьев только радует".

Собратья платили ему дружбой. Правда, Жан Кокто пережил почти всех, с кем в молодости эпатировал непримиримой новизной публику. Но те, кому выпало провожать его в "зазеркалье", вспоминали о Поэте светло и благодарно. Приведу в подтверждение несколько цитат из "Литературных портретов" Андре Моруа, лично знавшего Жана Кокто и написавшего о нем, как о человеке и художнике, в свойственной этому автору исчерпывающей и проникновенной манере.

"Прежде всего Кокто был поэтом и совершенно справедливо вкладывал в это слово куда более широкое значение, чем принято: он был поэтом, а не просто автором стихотворных произведений. Для него поэт - это создатель мифов, который своими чарами и заклинаниями проясняет красоту и тайну мира, скрытую за видимостью вещей. Рождая ритмы и отбирая слова, насыщенные мифологическим значением, освещая детали, которые до него оставались невидимыми, поэт воссоздает вселенную. Он сам не знает, как это получается. Некий ангел - лучшая часть его души - живет в нем, "ангел льда и мяты, снега, огня и эфира". Кокто дал своему ангелу имя: Эртебиз...

По правде сказать, ангел Эртебиз вовсе не ангел: это сверхличность, которую каждый несет в себе... Неудивительно, что его так притягивал миф об Орфее. Он был одновременно Орфеем и ангелом Эртебизом. Одна его половина вела другую в ад, чтобы спасти Эвридику его мечты...

Он сомневался во всем - в жизни и Боге, но в одно он верил: в свое призвание поэта...

Похороны Кокто в Мийи-ла-Форе были... своего рода шедевром - так провожают в последний путь лишь человека, который был очень любим.

Октябрьское небо с редкими крохотными облачками поражало своей чистейшей голубизной и казалось весенним. Маленький городок купался в лучах щедрого солнца... Площадь перед мэрией напоминала своими белыми домами и вывесками лучшие полотна Утрилло. Позади академиков и префекта выстроились пожарники в медных касках. В это смеси официальных и сельских красок было волшебное очарование, которое пленило бы Волшебника Кокто. Думаю, если б он сам организовал эту церемонию, она вылилась бы в точно такой же скромный и простой гимн дружбе...

Незабываемо ласковый день провожал уснувшего поэта. Нам было грустно, потому что мы потеряли его, и радостно, потому что мы дали ему все, что он мог бы пожелать...

Что останется от Кокто? В общем, довольно многое.

Два фильма, принадлежащие к числу лучших, созданных в нашу эпоху, которую можно считать средними веками кинематографа; трагедии; романы; поэмы; несколько глубоких эссе об искусстве. Останется все то, что хоть и не носит его имени, но обязано ему своим рождением: от русских балетов Дягилева до музыки "Шестерки" ("Шестерка" - группа выдающихся французских композиторов эпохи: Л. Дерей, Д. Мийо, А.Онеггер, Ж. Орик, Ф. Пуленк, Ж. Тайфер, выступавших против эстетики музыки импрессионизма.

К ним примыкал старший по возрасту Э. Сати. (Кокто был литературным глашатаем группы. - В.Р.), от романов Радиге до картин Эдуарда Дерми и Жана Маре. Останутся изящные и благородные фрески, часовни, зал бракосочетаний. Главное же - останется, пока хоть один из нас жив, воспоминание о Жане Кокто, волшебнике слова, законодателе вкуса, поэте невидимого..." Все - и каждая - ипостаси литературного творчества этого дивного художника плюс некоторые его графические работы представлены в объемистом томе избранных сочинений Жана Кокто "Петух и арлекин", вышедшем в 2000 г. в питерском издательстве "Кристалл" в серии "Библиотека мировой литературы". К сожалению, в последнее время эта серия практически перестала пополняться новыми изданиями, но те, что вышли в конце прошлого века, очень хороши. В основу издательской политики был положен принцип максимального объема и - последнее весьма существенно! - минимального уровня знакомства с издаваемым автором отечественного читателя.

Поэзия (это тоже издательский принцип серии) дана во всех известных на сегодня русских переводах. Увы, Кокто-поэту не слишком повезло, потому что и переведен он далеко не полностью, и русскоязычные версии его лирических шедевров самостоятельной жизнью не зажили - чувствуется "перевод с иностранного", хотя, разумеется, некоторые стихотворения достаточно хороши. Художественная проза представлена только романом "Самозванец Тома", переведенным для настоящего издания Л. Дмитриенко.

Перевод достойный и, вероятно, лучший, нежели первый перевод Мониной, появившийся на русском в 1925 г. под редакцией Луначарского. Однако для полноты читательского представления о прозе Кокто одного романа все же недостаточно.

Из пьес Кокто здесь можно найти "Орфея", "Трудных родителей", "Священных чудовищ", а также одноактовку "Человеческий голос", фрагменты "Карманного театра" и несколько миниатюр, написанных автором специально для Жана Маре. Именно драматургия, несмотря на отсутствие поэтических трагедий, и ряд эссе об искусстве и друзьях-художниках, несмотря на обширные лакуны в текстах, обусловленные тем, что все они просто перепечатаны из малотиражных специальных или многотиражных, но давних по времени изданий, и составляют основной объем тома, таким образом, позволяя более-менее объективно судить лишь об этих гранях многогранной личности Кокто.

Кинематографу посвящены страницы сценарных разработок к неосуществленным картинам и любопытная (разумеется, прежде всего для тех, кто видел фильмы мастера), но опять-таки публикаемая с сокращениями беседа автора с критиком Андре Фрэно. Беседа, надо сказать, замечательная, поскольку из нее узнаешь множество дивных подробностей и о том, например, чем различаются и в чем схожи два первых шедевра авторского кино: "Кровь поэта" Кокто и "Андалузский пес" Бунюэля, а равно и в чем различие и сходство авторской стилистики и позиции, или о том, как - прямо скажем, вручную, методом "тыка" - делался бессмертный "Орфей" (см. на нашем сайте фрагменты из интервью, процитированные в рецензии на этот фильм). Там же - поразительное признание, вполне, впрочем, соответствующее духу автора, которое - не могу удержаться - приведу в ущерб читательскому терпению.

"Кровь поэта" называют сюрреалистическим фильмом, хотя он противостоял лентам этого направления... И Бунюэль мне сказал... что, случается, за границей ему приписывают "Кровь поэта", а мне - "Андалузского пса". Короче говоря, наши стили, столь различные в те годы, смешиваются на временной дистанции до такой степени, что растворяются друг в друге. В книгах... часто говорится, что на меня повлиял Бунюэль. Это абсурд, потому что "Золотой век" и "Кровь поэта" снимались на огромном расстоянии друг от друга в одно и то же время"

Но "самое важное, что нужно сказать, это то, что все художники-современники, творящие на некоем общем уровне, то есть те из них, кто созидает новое в искусстве, - связаны вместе. Они знают и уважают друг друга, хотя различные приверженцы стравливают одних с другими. Каждый раз, когда Орсон Уэллс, Росселлини, де Сика, Эммер и т.д., не говоря уж о Клузо, Брессоне и других лидерах направления, выпускают новую работу, они мне ее показывают, так же как я им показываю мою, - до того момента, пока кто-нибудь, как это случается, в нее не пытается вмешаться. Но поскольку мы не кричим на крышах о наших семейных делах, наивные люди разводят нас на огромные расстояния и не отдают себе отчета в стиле, который делает эти произведения родственными, несмотря на несоответствие их внешнего вида".

Два абзаца, кажется, противоречат друг другу. На самом деле никакого противоречия нет: каждый большой художник - новатор, каждый большой художник-новатор, даже ниспровергатель канонов, в одно и то же время и абсолютно независим, и связан с собратьями, то есть, вообще говоря, - с культурой, тысячами зримых и незримых уз. А больших художников - не так уж важно при этом, новаторы они или традиционалисты - никогда не бывает много. Поэтому, даже если они враждуют между собой (а Кокто, как мы помним, ни с кем не враждовал), мнение каждого из них друг другу важно. Как говорил Пастернак: "Нас мало, нас, может быть, четверо".

Но вернемся к "Избранному" Кокто. Его завершают эссе об искусстве и и литературные потреты-воспоминания о друзьях, соратниках и знакомых (Аполлинере, Дягилеве, Радиге, Таирове, Чаплине...) и три очерка о самом Кокто, принадлежащих кубинскому романисту и искусствоведу Алехо Карпентьеру, чешскому художнику и писателю Адольфу Гофмайстеру и всем нам прекрасно известному создателю жанра биографического романа Андре Моруа.

Цитировать и самого Кокто, и авторов эссе о нем можно - и как бы хотелось! - до бесконечности. Но... Вопреки широковещательному и нагловатому в самоуверенности названию сайта, все же - прав Козьма Прутков - "нельзя объять необъятного". А Жан Кокто необъятен. (Необъятность личности гения не только не позволяет "объять" его и в малой степени в рамках рецензии, но и в объеме однотомника, сколь бы ни был увесист "кристалловский" подход - все безмерно мал для жаждущего углубиться в творчество Поэта, однако и то, что есть - подарок.) Чего стоят только его помянутые эссе, из которых - все хороши - лучшее (и до сих пор из всех написанных во всем мире) о Пикассо. Сие, впрочем, понятно. Гений, скажете? Э, нет, по крайней мере, не только в том причина. Вспомните, кто написал лучшее эссе о русской поэзии начала XIX века? Как кто? Гоголь, конечно: "В чем же, наконец, существо..." А кто написал лучшее эссе о живописи парижского модернизма начала века ХХ? Как кто? Кокто, конечно. Ибо никакому критику не увидеть того, что видит художник.

Сборник Жана Кокто "Петух и арлекин", вышедший в 2000 г. тиражом 10000 экземпляров, как ни странно, до сих пор лежит на полках иных книжных магазинов. Мы ленивы и нелюбопытны? Или полтораста рублей - слишком высокая цена за 900-страничный, иллюстрированный, откомментированный и почти не грешащий опечатками том? Ву компрене, дорогой читатель, как говорят соотечественники Поэта?..

В заключение еще цитаты - о поэзии, и сама поэзия, ведь не зря же и сам Кокто прежде всего считал себя поэтом, и мы его личности поистине ренессансной первым определением даем: Поэт.

"Точные определения поэзии, ее музыки, ее образов смешны и нелепы. Поэзия - карточный фокус, который проделывает душа. Она - в нарушении равновесия, в божественных каламбурах".

Спина ангела

Ложной улицы во сне ли
Мнимый вижу я разрез,
Иль волхвует на панели
Ангел, явленный с небес?

Сон? Не сон? Не труден выбор:
Глянув сверху наугад,
Я обман вскрываю, ибо
Ангел должен быть горбат.

Такова, по крайней мере,
Тень его на фоне двери.

(Перевод Бенедикта Лившица)

***

Иаков с ангелом бился -
И чем их бой завершился?
Иаков остался хром.
Я бьюсь со строкой, бывает, -
Когда же бой затихает,
Мы с ней хромаем вдвоем.

(Перевод М. Яснова)

Однажды
(Из "Стихов Жану Маре")

Ты прекрасен, точно лира,
Ты прекрасен, как покой.
Если кормишься ты мной,
Ты - восторг, безумье мира.

Ты прекрасен, как уют,
Ты прекраснее, чем боги,
А в конце моей дороги
Ты - последний мой приют.

Смерть едва ль не дорога мне,
Эта дата или та...
На моем надгробном камне
Будет вянуть красота.

(Перевод Ю. Покровской)

«Петух и арлекин»
Год издания: 2000

А Б В Г Д Е Ж З И К Л М Н О П Р С Т У Ф Х Ц Ч Ш Щ Э Ю Я