Два мальчика на ярмарке бытия

Нечипоренко, Юрий Дмитриевич. Ярмарочный мальчик: повесть о Гоголе // Путеводная звезда. 2014. № 4. – С. 64 – 79

Нечипоренко, Юрий Дмитриевич. Смеяться и свистеть: рассказы; эссе / ил. Капыча. – М.: Жук, 2012. – 173 с., ил. – (Для тех, кому за десять)

   Имя первого мальчика – Николай Гоголь. Тот самый, что написал «Вия» и «Ревизора», о чьих героях – Тарасе Бульбе и Павле Чичикове - вы говорите на уроках литературы в школе.

   Второго зовут Юрием Нечипоренко. Его книги в школе не изучаются. А напрасно. Мало кто из наших современников заслуживает того больше, чем Юрий Дмитриевич, владеющий секретом истинно поэтической прозы, той, где радость и грусть – одно, прошлое и непреходящее едины и нераздельны, как ты сам и твоя страна, которой давно нет и в которой вы, друзья, никогда не жили. Так умел писать – лучше самых лучших - и его герой, Николай Гоголь, тоже ведь оставивший нам в наследство страну, где ни вы, ни даже родители ваших родителей никогда не жили. И где люди, родившиеся на территории, принадлежавшей России, потом Советскому Союзу, потом вновь России и Украине, а сегодня – уже и непонятно кому именно, живут и будут жить всегда. Как бы ни старались они куда-нибудь вместе со своей страной выписаться или, наоборот, вписаться.

   Может быть, именно потому все рассказы Юрия Нечипоренко, даже те, в которых рассказывается вроде бы о мальчишеских проделках, по существу, грустны. Помните: «Боже, как грустна наша…» Не буду продолжать, сами подумайте, почему и кем это сказано, подумайте и о том, почему растение, ставшее символом нашей земли, - не мощная корабельная сосна, не пушистая ель, не верба – героиня одного из лучших рассказов Юрия Дмитриевича, даже не тополь и не дуб, которому ездил поклоняться герой «Войны и мира», а печальная и беззащитная, кажущаяся такой хрупкой в осеннем убранстве берёза.

   Грусть – не скука, нет, упаси Боже, - щемящая грусть определяет основную тональность повести «Мой отец – начальник связи». О ней я рассказывал вам раньше. Грустна, даже печальна и упоминавшаяся нами повесть о Ломоносове «Помощник царям».

   «Ярмарочный мальчик» - краткая, блестяще написанная и очень умная, а значит, тем более грустная биография Николая Васильевича Гоголя. Того самого ярмарочного мальчика, что, от природы будучи королем карнавала, рано и без сожаления покинул и ярмарку, и само бытие.

   Почему? Что произошло с шутником, выдумщиком и балагуром, с блистательным рассказчиком, над чьими выдумками животы надрывали от хохота и типографские наборщики и сам Александр Сергеевич Пушкин, что увело в тридцать с небольшим лет знаменитого на всю Русь писателя от обожавшей его, как никого другого, музы комедии к тяжеловесной матроне проповеди, с ярмарки в церковь? Потеря ли это для русской культуры, или, может быть, напротив, ее великое приобретение, о чем мы по инерции не догадываемся уже полтора столетия, ведь не только же литература, вовсе не одна лишь литература определяет существо огромной страны?..

   Именно этими вопросами, как мне представляется, и задается автор, рассказывая юному читателю о России и Гоголе как, может быть, самом главном и самом непрочитанном нашем классике в маленькой, глубокой и горькой повести «Ярмарочный мальчик» - столь же внятно, тонко и умно, как рассказывал Юрий Нечипоренко о Ломоносове в повести «Помощник царям». И если внимательно перечитать обе книги одну за другой, можно найти в них немало перекличек, как будто бы в разных главах одной большой книге о нашей жизни. Как пел Владимир Высоцкий: «Да это ж мы, какие, к чёрту, волки!» И – задолго до Высоцкого в частном письме сетовал Пушкин: «Догадал меня чёрт родиться в России с умом и талантом».

   «Смеяться и свистеть» - так необычно и точно называется рассказ, давший заглавие и целой книжке… даже не умею определить, чего именно – новелл, стихотворений в прозе, вольных эссе, книжке, дивно разрисованной художником Капычем (к сожалению, слишком мелкими рисунками), сверстанной как стихи, а по жанру представляющей собой художественную автобиографию в ее «узловых», как сказал бы Александр Исаевич Солженицын, точках. Разумеется, все художественные автобиографии в русской литературе так или иначе сориентированы на образец, заданный Львом Толстым: детство, отрочество, юность. Это – узлы главные для любого человека. Отсюда он происходит, сюда возвращается мыслями в самые радостные и самые горькие часы своей жизни. Отсюда начинает полет стрела нашей судьбы, сюда мы стремимся вернуться всегда и никогда не возвращаемся даже не потому, что это физически невозможно, но потому, что это и не нужно, ведь детство, и отрочество, и юность, если тебя правильно воспитывали и если ты извлек из этого уроки и в дальнейшем правильно воспитывал сам себя, - они и так всегда с тобой, всегда в тебе, ты сверяешься с ними и с теми, кто беззаветно любил тебя и кого (или память о ком) продолжаешь любить ты каждым своим вдохом, делом, словом, каждой строкой и интонацией.

   Настоящие писатели, пусть и не сразу, но достаточно скоро, овладев азами мастерства, находят и свою неповторимую интонацию. Это – признак таланта и это основная суть любого художества. Недаром говорят: «В искусстве главное не «что» и даже не «как», главное – «кто»». «Кто» - это прежде всего и есть интонация. Потом уже ум, труд, судьба и трагедия – основные составляющие творческого феномена. Именно потому опытный читатель, что называется, с закрытыми глазами, на слух и сразу узнаёт писателя – как настоящего певца: Шаляпина ли, Магомаева, дель Монако или Паваротти. Гоголь узнаваем с полуфразы, Коваля вы никогда не спутаете с Козловым, как легко выделите из хора голоса Сергея Георгиева или героя нашей сегодняшней беседы – Юрия Нечипоренко. Даже не потому, что в любой его строке слышен отзвук музыкальной малороссийской речи, а по той щемящей мелодии, что непременно слышится в самом шумном ярмарочном веселии детства, по той поэзии, что узнается в прозаическом – на поверхностный взгляд - строе речи, по той детской, первой, робкой и непосредственной любви, какую не пересилят, не победят и не могут победить в душе настоящего художника ни «сын ошибок» - опыт, ни лета, что, как известно, «к суровой прозе клонят».

 

   «Верба по латыни значит «слово».

   В начале была Верба…»

 

- так заканчивается чудесный (не просто потому, что очень хороший, но и потому, что повествует он о настоящих чудесах) рассказ «Дерево детства», открывающий книжку «Смеяться и свистеть», ее первую часть «Двор», посвященную детству. Так могли бы завершаться не только рассказы второй и третьей частей – «Род» и «Мир» - об отрочестве, но и – не удивляйтесь – последняя, юношеская, часть «Волнуемое море». Это ведь не что иное, как поэтическая формула, выражающая философский смысл и этой книги и, может быть, всего художественного творчества автора, своего рода рефрен, который, не повторяясь формально, по сути, звучит в каждом речевом периоде на каждой странице книги «Смеяться и свистеть». А вот ни смеха, ни свиста здесь не услышишь. Тогда почему все же «Смеяться и свистеть»? Потому, если угодно, что таковы законы ярмарки, которая нас и рождает, и притягивает, и отталкивает, и убивает. Всех нас, кроме тех, кто находит в себе силы и способности пересвистеть ее гвалт и перехохотать ее хохот.

   Зачем? Затем, чтобы хоть на миг снять с себя карнавальную маску и вернуться к вербе - к началу, к истокам, к самому себе. Ведь именно об этом и написаны все лучшие книги – о пути к самому себе.